|
Отправлено: 10.06.11 19:19. Заголовок: Из воспоминаний Вс. ..
Из воспоминаний Вс. Н. Иванова "Исход. Повествование о времени и о себе" (http://east-front.narod.ru/memo/ivanov.htm - хороший был ресурс, жалко заглох) "В середине декабря я снова очутился в Томске. Сколько перемен! Омск пал, весть о занятии Новониколаевска Красной Армией уже достигла Томска. Но город был по-прежнему спокоен — удаленное его положение «аппендикса» на Великой Сибирской магистрали тому способствовало. Выбраться по железной дороге на Тайгу и на магистраль и думать нечего было. Томичи покорно, лояльно даже были готовы покориться судьбе. В интеллигентских кругах Томска к тому же господствовало убеждение, что «большевики теперь другие». Откуда появилось оно, трудно сказать. По заснеженным улицам Томска без конца тянулись уходящие воинские части, обозы. Но увозилось не то, что в Омске, — тут части отходили в порядке и везли продовольствие, боеприпасы... У всех солдат на «колчаковках» красовались бело-зеленые ленточки. Уезжали по тракту и частные лица, но таких было мало. Зато готовились к превратностям пути изобретательно. На улице, против книжного магазина Макушина, видел я подготовленные для пути дровни. На дровнях был поставлен небольшой домик с окошком и с трубой, из которой валил дым. Первый мой визит, естественно, был в штаб генерала Пепеляева. Загнанные в тупик на станции Томск-II, стояли тяжелые эшелоны штаба — их было три. Со мною был поручик П. И. Васильев; нас принял начальник штаба полковник Кононов. [45] Васильев развивал свои положения о наборе добровольцев; я привел соображения о работе печати. Полковник выслушал нас, пощипывая острую белокурую бородку. И заявил: — Дело обстоит так: боев западнее Томска не будет, армия оттягивается восточнее... Так как она войдет в бесхлебный район, то операций тут никаких вести не придется за недостатком снабжения, да еще и угля. Анжерские копи — уже в руках красных! Железнодорожные линии восточнее Томска — в руках чехов, и заняты они ими на продолжительный срок. Армии как таковой действовать не придется, операции могут быть только партизанского характера, каковые, однако, бесполезны. Я удерживаю от них генерала Пепеляева. Все наше дело проиграно потому, что тогда, в Тайге, не был сброшен Колчак. Стало быть, вся ваша работа бесполезна: когда вы будете в Ачинском и Мариинском уездах, там уже будем и мы! Все это оправдалось впоследствии. И хотя Васильев и получил бумагу от Пепеляева, назначавшую его уполномоченным по формированию добровольческих частей в указанных уездах, а также в Красноярском, но пустить ее в ход не удалось. События разыгрывались стремительнее, чем предполагал полковник Кононов. Томск все больше и больше полнился разговорами, слухами о демократическом мире. Говорили определенно о том, что полковник Кононов ведет по этому поводу переговоры с некими социалистическими кругами, вставшими на точку зрения примирения с советской властью и предъявлявшими ей требования «демократических гарантий». Переговоры и встречи эти будто бы велись у богатого томского адвоката В. П. Зеленского, состоявшего на военной службе и устроившегося в редакции газеты «Русский голос», редактором которой был профессор М. М. Хватов. В качестве одного из главных деятелей в этой комбинации называли беженца-пермяка А. И. Габриловича, человека весьма любопытного. Старый политический ссыльный, эсер, моряк, он выплыл в Перми в 1917 году, амнистированный после революции. Там играл видную роль в Совете солдатских и рабочих депутатов. Во время корниловского мятежа в громовой речи Габрилович «заклеймил позором» все гарнизонное собрание офицеров и призвал их «к творчеству». После Октябрьского переворота он сошел со сцены, а с весны 1918 года начал сплачивать офицерские организации. После захвата Перми генералом Пепеляевым Габрилович «разочарован», отходит от работы, но, эвакуированный в Омск, решает опять «бороться с большевиками». Бывал он и у нас, в РБП, где ему были предложены все технические средства — машины и бумага, чтобы он и его товарищи использовали их для борьбы — как им угодно, без кон[46]троля с нашей стороны, но только против большевиков. Долго велись переговоры, но обрывались. — Мы боимся, что это будет зубатовщина! — сказал наконец этот эсер. Однако согласился заниматься вербовкой добровольцев и поехал в Томск, где был назначен начальником вербовочного пункта. Встречаясь с ним, я постоянно видел его в состоянии неустойчивого возмущения. До падения Омска он страстно возмущался действиями чинов омского правительства, их небрежностью, равнодушием к людям и т. д. Конечно, многое было достойно возмущения, но оно просто не позволяло Габриловичу что-либо делать. После падения Омска он с такой же страстностью стал организовывать мир, как раньше готовил гражданскую войну. Это был такой типичный, путаный русский интеллигент! В совещаниях в барской квартире В. П. Зеленского принимал участие и молодой командир 25-го Екатеринбургского имени адмирала Колчака полка, потом ставшего 13-м добровольческим, полковник Б. А. Герасимов. Эта группа и действовала в основном. В самый день оставления Томска пепеляевскими частями по всем улицам был расклеен приказ за подписью генерала Пепеляева и его начштаба полковника Кононова о том, что ими, ввиду отхода войск, «вся власть» в городе передается томскому комитету самообороны! Такой комитет был заранее избран «всенародным» голосованием и должен был получить что-то около шести тысяч винтовок, пулеметы, гранаты и т. д. И так сложна психология русского человека, а тут ему еще приходилось опасаться, как бы с оружием не попасть в руки большевикам. Это же явное доказательно неблагонамеренности! Случилось то, что и должно было случиться: оружие попало хоть и в смелые руки, да только не в те, для которых оно предназначалось. С наступлением темноты в тот день в городе началась отчаянная стрельба. В это время я выходил из квартиры одного своего университетского приятеля, куда был принужден пойти перекусить, потому что все рестораны в городе были закрыты. Услыхав стрельбу, я решил немедленно узнать, в чем дело, и направился в штаб гренадерского батальона, охранявшего самого генерала Пепеляева. Батальон этот стоял в Доме науки сибирского просветителя Макушина. Над крышей его еще сегодня утром вился бело-зеленый флаг. Я вышел на площадь. Было уже почти темно, только одинокий фонарь у Дома науки сыпал сухой, ослепительный свет. Со стороны дома грянул вдруг выстрел, раздались крики: — Тащи пулеметы! Это восстал гренадерский батальон, надежда генерала Пепеляе[47]ва! Солдаты готовились идти на станцию Томск-II, чтобы захватить своего командующего. Выдав его Красной Армии, они добились бы заключения мира гораздо проще. Я бросился через площадь, мимо какого-то монастыря к станции. Поезд штаба должен был уйти около двух часов ночи, теперь же было часов семь вечера. Однако, когда я примчался к эшелону, офицеры с фонарями уже осматривали тележки вагонов. На ходу я вскочил в вагон — поезд трогался. Профиль пути между станциями Томск-II и Томск-I представлял собой впадину. Огромный состав шел в темноту, пыхтя и скрипя. Под уклон съехали благополучно, но при вытягивании на подъем у станции Томск-I оборвались подрубленные кем-то тяжи у головного вагона, и весь состав, гудя, понесся обратно на Томск-II, откуда выходили в это время броневики. Столкновения, к счастью, не произошло — наш эшелон в гору не вкатился, а снова понесся вниз, пока не остановился на дне выемки. Все мы повыскакивали на ходу в сугробы снега. Я видел, как сам генерал Пепеляев, кувыркаясь зайцем, летел в туче снежной пыли под откос. Мы стояли в темноте, без паровоза, сзади шла стрельба — там темный люд грабил эшелоны. Наконец мы добыли паровоз, вытянули состав, обрезали на версту провода телеграфа и уехали на станцию Тайга. Томск выскочил из наших рук сам собой... Теперь, когда пишутся эти мемуары, на минувшее можно смотреть спокойно. А тогда события рвали, жгли сознание: Красная Армия побеждала без усилий! Белая же разваливалась по древней формуле: «Сила, лишенная разума, рушится от собственной тяжести». На станции Тайга я нашел наш отряд, но с ним не пошел, а двинулся на восток по железной дороге. Генерал Пепеляев, добравшись до Мариинска, сформировал небольшой полевой штаб, с которым и ушел в тайгу. Дрался наряду со всеми, не щадил себя, но успехов не имел. Потом заболел сыпняком, свалился и был вывезен своими людьми, распустившими слух о его смерти. Не ушел далеко и остальной его штат. Вся комендатура станций до Красноярска уже находилась в руках польских войск, и движением распоряжался полковник Румша. Вперед шли лишь польские составы. А беженские эшелоны замерзали, оставались на месте. Помню такую картину, увиденную мною на одной из станций: под темным небом, при свете свечек беженцы вытаскивали из вагонов и разбирали вещи. Везде валялись телефонные аппараты, чемоданы, снаряды, несгораемые шкафы. Один такой сейф тащил со станции на санках хозяйственный мужичок. Шкаф был зеленый, московской фирмы «Меллер». Как он попал сюда, в глухую Сибирь? [48] Я спросил мужичка: — А зачем он тебе? Тот потолкал его валенком: — Хорош больно для рубах будет! Крепко ругал я себя, что легкомысленно оторвался от саней, — в такой обстановке конь надежнее паровоза! И пошел я по путям пешком, подсаживаясь, где можно, на поезд. По линии железной дороги шло много разной публики. Особенно тяжело было смотреть на женщин с детьми, они гибли как мухи. Между прочим, деморализовались и польские войска. Первый польский полк возле станции Тайга имел схватку с частями Красной Армии, потерпел неудачу и, бросив эшелоны, отходил пеше. Солдаты, часто без оружия, в отличных своих шинелях, брели вдоль линии и заходили в теплушки к своим землякам, чтобы поесть и погреться, деморализуя их и видом своим, и разговорами. На все приказания присоединиться к своим они отвечали, что «сбирка в Красноярску», и брели дальше. В конце концов на станции Клюквенная частям Красной Армии сдалась вся польская дивизия, тогда как красных могло быть до пятисот человек. Впрочем, за точность не отвечаю. И без того тревожная атмосфера человеческого муравейника, бредущего по линии, еще более накалялась от рассказов о захвате эшелонов Красной Армией. На станции Тайга перестрелял свою многочисленную семью и застрелился сам какой-то полковник. Самоубийства происходили десятками. Сама мысль о возможности кончить все эти бесконечные и невероятные передряги пулей в висок и проверяющее прикосновение к пистолету в кармане вызывали успокоение — покой был близок и надежен. На одной из станций, когда мы еще не покинули пепеляевский эшелон, я встретил прогуливавшегося полковника Кононова и подошел к нему: — Скажите, господин полковник, как обстоит дело на востоке? — Отлично! Отлично! Я только что говорил по прямому проводу с генералом Зиневичем. С Красноярском. Он уже сдал всю власть земству и работает с ним в полном контакте. Полная поддержка общественности и кооперации. В армии — прекрасное настроение... — А в Иркутске? Об Иркутске уже ходили тревожные слухи. — Да, там были выступления. Но теперь и там у власти земство, войсками командует штабс-капитан Калашников. И в Иркутске все прекрасно! Я видел полковника Кононова и позднее, когда он в валенках, пешком брел на восток. Кажется, так и не дошел. [49]" Ошибся Всеволод Иванов, дошел (или как и Пепеляев был вывезен чехами?)
|