Отправлено: 09.09.10 00:42. Заголовок: Жизнь обывателей в городах Сибири
Из дневника Зиновьева, ротмистра Казанской стрелковой дивизии. 7 ноября 1918 г., г. Ново-Николаевск. "Невольно поражает уклад местной жизни. Как мало коснулась эта война здешних обывателей! Произошла революция и почти никаких изменений в бытовых рамках населения не внесла. Никаких лишений или стеснений сибиряки за эти годы не испытывали. Живут почти так, как жили и до войны. Народ очень сердечный и гостеприимный"
Отправлено: 21.08.11 18:49. Заголовок: Газета «Народная Сиб..
Газета «Народная Сибирь» от 4 октября 1918 года. Из путевого дневника. …Вечереет. Подъезжаем к Барнаулу. Осталось верст шестьдесят. Вдруг поезд останавливается. Ждем встречный. Видимо, не торопятся: стоянка длиться два с половиной часа. Прибываем в первом часу. Барнаульский вокзал мало чем отличается от семипалатинского, разве только наличием электрического освещения. В помещениях духота и смрад. Не только присесть, стоять негде. Публика помещается под столами, на перроне, за буфетной стойкой. Всюду сплошная грязь и антисанитария. Уборные закрыты. На столах отбросы, как и на полу. По стенам ползают прусаки. Если к этому добавить грязную посуду, неряшливую буфетную прислугу, грубость в обращении с публикой, то можно легко представить весь пассажирский ужас. В город никто ехать не решается, во-первых, потому что нет номеров, во-вторых, дерут безбожно и безудержно извозчики. С этой бандой никак не может справиться, ни городское самоуправление, ни милиция. Город и вокзал в их руках и с проезжими они делают, что хотят. Измученные пассажиры не решаются продолжить путь по железной дороге, и добрая половина стремиться перейти на пароход. Едва лишь рассветало, как вереницами потянулись на пристань. Парохода не оказалось, запоздал в пути по случаю мелководья. В конторе сидят люди, от которых ничего нельзя добиться. Кассир за решеткой напоминает лесного зверя. Он, с пеной у рта, накидывается на каждого, обращающегося к нему за справками. Публика боится связываться с ним и толпится в сторонке. Чтобы убить время иду в город. Пыль, грязь и руины от бывшего пожара. В гостиницах нет места даже в коридорах. Рекомендуют обратиться к какому-то Козлову. Желанный Козлов отыскивается в каменном домишке недалеко от базара. Находится номер за тройную плату. Грязнейшая и грубейшая баба, от которой разит луком и самосидкой, вталкивает меня в нору. В норе темно и смрадно. Кое-как ориентируюсь. Кровать на трех ножках, засаленный и промасленный керосином тюфяк, две табуретки, столик с тряпкой вместо скатерти и расписанные неприличными надписями стены. Скрипя сердцем, решаюсь здесь напиться чаю. Прошу бабу сходить за хлебом: «Гражданка, купите сайку». Баба таращит на меня белесоватые глупые глаза, долго шевелит губами, к моему удивлению, разражается бранью: «Да, какая я тебе гражданка, я мужняя жена. Убирайся из номеров, а за хлебом я не пойду и самовара не дам». Все мои усилия уверить дурру в самых мирных намерениях и чувствах не привели ни к чему, и я вынужден был ретироваться. Однако хозяин не преминул взять с меня плату, глухо проворчав: «И народ же нонеча пошел». Говоря между нами, с этим хозяином я не хотел бы встретиться на темной дороге: сутуловатая, кряжистая фигура его внушала не вольный страх, а смотрящие исподлобья глаза, напоминали взгдяд удава костриктора. Нашел временный приют в городском саду. Приятно поразила чистенькая веранда. Подкрепив свои силы обедом, я полюбопытствовал и заглянул в библиотеку какого-то общества, помещающуюся наверху веранды, о чем гласила реклама. За длинным простым столом с пятью-шестью газетами сидела библиотекарша, которая, как мне показалось, удивилась моему приходу. Читать, конечно, было нечего, ибо литература не отличалась ни свежестью, ни новизной. Ветер гулял по обширной террасе и захлестывал дождь. Кому принадлежит библиотека, и какие выполняет функции, выяснить не удалось, да, откровенно говоря, и не представляло большого интереса. По стенам неприличные надписи, уничтожить их никому не приходит в голову. Оставшееся время посвятил обозрению города. Много грязи, еще больше пыли. Лучшая часть погибла от огня. На знаменитом Демидовском пруде бабы полощут белье, и висит устрашающая надпись о непригодности воды: этим, по всей видимости, городское самоуправление и ограничило свои просветительные заботы о лучшем историческом уголке города. На площадях обучаются новобранцы. Странно видеть давно забытую картину, и слышать слова военной команды. Обучение по всем данным идет успешно и будущие защитники России с видимым рвением проходят положенный курс. Кругом толпы зевак. Так по захолустьям и окраинам созидается великая сибирская армия, на которую возлагается упование родины. Глядя на молодых, славных деревенских ребят, забываешь все: и утомительную дорогу, и песчаный Семипалатинск и негостеприимный Барнаул. С такими мыслями двигаюсь вновь к пристани, где уже дымится пришедший во время моего отсутствия пароход «Инженер Воронцов»…
Отправлено: 29.09.11 22:46. Заголовок: Страничка из справо..
Страничка из справочника «Весь Иркутск» за 1924 год, на которой приводится описание общественного настроения разных групп населения Иркутска, написанное «рукой нач. Иркут. отд. государственной охраны, Смирнова» примерно в июле-августе 1919 года:
Отправлено: 08.11.11 16:00. Заголовок: Для интересующихся в..
Для интересующихся вопросами повседневной жизни горожан в годы гражданской войны, и не только, будет полезна книга В.Г. Кокоулина "Новониколаевск в годы революции, Гражданской войны и «военного коммунизма". Новосибирск. 2011г.
Отправлено: 11.11.11 12:03. Заголовок: По сообщению «Свобод..
По сообщению «Свободной речи» (Семипалатинск, 1918, 26 (13) ноября), «по деревням, местами, сожжены были все кресты на кладбищах и порублены на дрова растущие там деревья. У нас тоже кладбище пострадало. Медные иконы оказались повыломанными, повыломаны также части крестов, припаянные свинцом или оловом».
«Новое слово» (Семипалатинск, 1919, 27 марта): «Идет четвертая, крестопоклонная неделя Великого поста, особенно почитаемая верующими. Обычно на этой неделе увеселения прекращались. Что же теперь мы видим? Кинематограф и цирк работают исправно. В газетах помещаются анонсы о разных раздирательных драмах, разыгрываемых в кино. Даже большевики в прошлом году, в момент захвата власти в Семипалатинске, щадили религиозное чувство народа: на четвертой неделе Великого поста кинематограф был закрыт. Теперь же духу корыстолюбия и безразборчивого стяжания предоставлена полная свобода».
"На станциях Барнаулского уезда нашим товарищам, которые ходили за хлебом и табаком, иногда удавалось захватить газету на русском языке — «Алтайский луч». Ее материалы отличались от омских газет, держалась она более или менее против Колчака, видимо, ее издавали эсеры. Из этой газеты мы узнали немало новостей.
«…Президент Америки Вильсон для сохранения спокойствия в Европе созывает конференцию на Принцевых островах. На этой конференции будет обсуждаться вопрос о водворении мира в России. На конференцию приглашаются от России вместе с другими также представители большевистского правительства».
Газета сообщает, что Колчак якобы ответил: «Если будут приглашены представители большевиков, мы отказываемся от участия в конференции».
В газете писалось о том, что в России эсеры и меньшевики, договорившись с большевиками, намерены объединиться и выступить против Колчака. По этому поводу руководитель эсеров Чернов выпустил воззвание: восстать всей Россией против Колчака! После объединения с эсерами и меньшевиками большевики согласились созвать учредительное собрание.
Это сообщение газеты приободрило наших товарищей, особенно левого эсера Трофимова.
— Ничего, Сейфуллин, теперь будет хорошо! Теперь будет хорошо! — несколько раз обрадовано сказал он.
По сведениям газеты, все рабочие железной дороги Сибири, все крестьяне и кооперативные объединения настроены против Колчака.
В достоверности этих сведений мы не раз убеждались сами.
— Теперь долго не протянешь, гад! — все чаще слышалось в нашем вагоне.
— Сообщалось, что в Алтайской губернии крестьяне подняли бунт против Колчака, но неудачно. Были силой подавлены. Руководители восставших скрылись в Алтайских горах.
В барнаулском губернском правлении кооперации колчаковцы произвели обыск и посадили в тюрьму руководителей правления. Колчак не раз запрещал алтайскую газету, не раз накладывал штрафы и привлекал к ответственности редактора.
Но запрещенная газета продолжала выходить под другим заголовком. Одно время ее называли «Зарей Алтая». Потом переименовали в «Новую зарю Алтая» и, наконец, она стала «Алтайским лучом». Все эти данные сообщала сама же газета." - Сакен Сейфуллин "Тернистый путь".
Дьяков Иннокентий Иванович Секретарь, юрист-консультант. Высшее образование. Родился в 1871 г., происходит из мещан. С 1897 г. по 1917 г. занимал должности в судебном ведомстве. В декабре 1919 г. – сотрудник уголовного отдела гор. Новониколаевска. С января 1920 г. по март 1926 г. – в разных советских учреждениях, в разных должностях (делопроизводитель, управделами, секретарь). Отношение к делу добросовестное. Имеется деловая сработанность. В общественной работе участия не принимает и относится к ней иронически. Советской власти не сочувствует.
Политизированную версию о причинах барнаульского пожара 2 мая 1917 года дает К.В. Сахаров ("Белая Сибирь") - увидевший Алтай весной 1919 года:
"Богатейший Алтайский край с его серьезным, деловитым населением, потомками первых колонизаторов Сибири. Люди отсюда рвались теперь на борьбу против большевиков, отдавали ей все и хотели одного, — скорее покончить войну, раздавить гидру интернационала и начать спокойную прежнюю жизнь. Здесь пахнуло на меня старой Россией, близкой и дорогой всем нам и так ненавистной социалистам всех толков. Барнаул, столица края, стоял почти на половину обгорелый, — социалисты, выпустив из тюрьмы в первые же дни революции уголовных преступников, сожгли вместе с ними город, проделывая свой опыт в 1917 году. Но теперь жизнь налаживалась, шла большая работа во всех отраслях. Отличное впечатление произвели своими кадрами батареи и полки, расквартированные там.
— «Вот только не дают нам пополнения. Влили бы местных крестьян и алтайцев, ведь это же лучший элемент, и сами просятся», говорили мне старшие офицеры. С такими же заявлениями приходили и депутаты от крестьян, горожан и инородцев.
Бийск, другой город Алтая, носил ту же физиономию деловитости, работы и общего страстного желания национального возрождения страны. Ранняя весна развезла глубокие снега, и на улицах грязь стояла по ступицу.
«Наш город славится тем», — безобидно смеялись над собою бийцы, — «что он самый грязный город в России. У нас даже открытки есть: целый воз утонул весной на улице».
Зато жизнь стоила здесь гроши и была всем доступна. В ресторане за полный обед брали всего полтора рубля по тогдашнему курсу. Чувствовались между всеми те хорошие настоящие отношения, когда каждому живется хорошо, и все имеют свой достаток, не вырывая куска друг у друга. Даже и выражение лиц у большинства было то, к которому мы привыкли у себя на Родине раньше: спокойное, ласковое и мягкое, без малейшей печати жадности, злобности, торопливости. Лишь изредка попадалось лицо, искривленное злобой, худое и черное, со взглядом, устремленным враждебно на все. Это были партийные работники, разрушители жизни. Эти угловатые фигуры и эти лица с печатью нечеловеческой злобы вы встретите во всех странах Старого и Нового света. Как вечные жиды, как потомки Каина, разбрелись они, отягченные преступными мыслями, собираясь всюду разнести тот ужас разрушения, тот дым пожаров, моря крови и слез, те руины городов и селений, которыми они покрыли великую Русскую землю.
Около церквей толпился народ; шли великопостные службы, и целыми днями огромный толпы направлялись на исповедь. Здесь было братство и равенство не на словах; сюда шли люди всех состояний и классов, шли рядом и получали одинаковое утешение, надежду и духовную свободу. В часы перерыва, между горячей работой в местных воинских частях, я шел в эту толпу, старался ближе подойти к ней, узнать ее подлинный настроения.
Всюду была тихая радость от новых, получаемых ежедневно сведений об успехах наших армий на фронте, была спокойная надежда, что приходят к концу дни великих потрясений и испытаний народных. И почти всюду читался в умных светлых крестьянских глазах затаенный вопрос; некоторые спрашивали прямо:
— «Что же будет потом? Объясните нам, Ваши Благородия. А то читали мы в газетах объявление начальства, да неясно как-то. Опять, мол, учредительное собрание будет, а из кого — неизвестно. Неужто опять этих жидов туда напустят. Ведь какой же порядок тогда возможно сделать?!»
— «А что вы хотели бы?»
— «Да нам ничего не надо, только чтобы опять все по старому, по хорошему было, как до войны.»"
Отправлено: 05.04.12 14:57. Заголовок: хочу вспомнить об о..
хочу вспомнить об одном оригинале, с которым пришлось познакомиться в Верх-Жилинском. Оригинал был поп. Едва приехав в село, я увидел на воротах, заборах, наличниках, на берёзах и соснах, даже на церковной стене странные плакаты. Зелёные пятиконечные звезды венчали их сверху, под ними был текст: «Vivu Esperanto! Изучайте международный вспомогательный язык эсперанто, самый лёгкий язык мира, дружбы и братства народов!» Я спрашивал у сельчан: - Кто лепит у вас эти плакаты? - Батюшка, отец Иннокентий. Ён этим шибко занимается!.. Явившись в мою школу на первый урок закона божия, он отрекомендовался: - Священник Иннокентий Серышев. Передо мною стоял высокий стройный человек лет 33-35 с тонким одухотворённым лицом и умными светлыми глазами. Волосы коротко подстрижены. На шее воротничок из голландского полотна. Лучи света переливались на его коричневой муаровой рясе. На левой стороне груди сверкала пятиконечная хризолитовая звёздочка, в середине которой полукругом рассыпались серебряные буквы: E – s – p - e – r – a – n – t – o. Эта звёздочка – эмблема эсперантистов, выражающая идею надежды, что все континенты Земли будут иметь единый вспомогательный язык (espero – по латыни – надежда). В юности Иннокентий Серышев окончил реальное училище, а затем учился в Томском политехническом институте. Прекрасно рисовал, пел, играл на клавишных инструментах, запоем читал, свободно владел главными европейскими языками. Закончив свой урок, отец Иннокентий пригласил меня: - Заходите вечерком… Потолкуем… Дом его стоял позади церкви, был просторен и чист. Проходя, я заметил кладовые, амбары и, главное, баню по-белому. В гостиной возликовал: увидел пианино. Жил священник с женой и тёщей. Детей не было. Жена нисколько не походила на дебелую сельскую попадью. Весёлая, молодая, шутница, хохотунья, певунья и плясунья. Отец Иннокентий называл ее Катюшей, она его – Кешей. Разговорились легко, и я узнал, что поп окончил Томский политехнический институт. Образован был прекрасно, владел пятью или шестью языками, играл на фортепьяно, пел, запоем читал. Мне и до сих пор непонятно, с чего этот умнейший политехник перекинулся вдруг в священнослужители. Обширный его дом показался мне своеобразным музеем. На полках, в этажерках, шкафах лежали у него археологические, ботанические, энтомологические, минералогические коллекции. Библиотеку он тоже собрал богатейшую – энциклопедии, словари, справочники, сотни научных, философских, художественных книг. И не увидел я ни молитвенников, ни «житий», ни религиозно-нравственных поучений. Позже узнал ещё об одной «прихоти» отца Иннокентия: он охотно давал на прочтение книги любознательным прихожанам. Этим воспользовался, конечно, и я. А в первое посещение обратил внимание на груды рукописей, лежавших на письменном столе хозяина дома, на картины, писанные акварелью и маслом, принадлежавшие его кисти. Потом показал он мне роскошные альбомы с цветными иллюстрациями, изображавшими природу, одежды, быт едва ли не всех стран земного шара, и пояснил: - Всё это – дары эсперантистов. - Держитесь! – засмеялась попадья Катюша. – Теперь он сядет на своего конька. Действительно, тут же мне пришлось выслушать лекцию о международном языке, об авторе его докторе Заменгофе, о том, что благодаря эсперанто народы наконец-то поймут друг друга, а значит, кончатся раздоры и наступят мир, братство, всеобщее благоденствие. Увы! Если бы дело было только в языке! Но тогда странный священник увлек меня, последним доводом была фундаментально изданная книга «Siberio» («Сибирь»), на титульном листе которой значилось имя автора: Inocento Serisev (Иннокентий Серышев). «Вот тебе и поп!» - подумал я. Хорошо помню первую зиму в Верх-Жилинском. Я изучал эсперанто, довольно быстро осилил и мог, сидя в захолустном селе, переписываться с людьми, живущими на всей планете. Был даже принят в члены международной ассоциации эсперантистов, центр которой находился в Женеве. А где-то в Шанхае издавался журнал «Voco de popolo» («Голос народа»), и я с нетерпением ждал свежих его номеров. О чём же читали мы на языке эсперанто под вой сибирских буранов? О бездарном царском правительстве, ведущем Россию к краху, об оргиях, учинявшихся Григорием Распутиным, Вырубовой и прочими. По-русски я прочитал обо всём этом значительно позже. Как-то друзья прислали отцу Иннокентию ядрёную сатиру о царском дворе (она ходила в списках среди студенчества). Всё стихотворение мною подзабыто, но строфу о Гришке Распутине помню:
Его пленительные позы Вне этикета, вне оков. Смешался запах туберозы С тяжёлым запахом портков.
Заливистый хохот матушки Кати звенел после декламации по всему дому. Батюшка же, как понял я, очень много работал, писал статьи в петербургский журнал «Трезвые всходы», издавал брошюры против пьянства, книги о кооперации, об изучении эсперанто – словом, был это труженик, трезвенник, одарённейший человек. И я нисколько не удивился, когда позже, сразу после Февральской революции, он сбросил рясу и начал работать секретарём Алтайского культурно-просветительного союза. Союз этот издавал учебники, книги и журнал «Сибирский рассвет», привлёкший таких писателей, как Павел Низовой и А.С.Новиков-Прибой. Уезжая в Барнаул, Серышев сделал крестьянам драгоценный подарок – передал школе большую часть своей библиотеки - http://www.sakharov-center.ru/museum/library/unpublishtexts/?t=toporov
***
Серышев: "Староверы и прочие начали жать интеллигенцию. Из сел бежали иереи, писаря, учителя, кооператоры, земцы. Наше земство самоизолировалось, [а] нас эвакуировали в Бийск" - написано в рукописи "Сущность великого народного восстания в Сибири"?
Отправлено: 22.05.12 20:43. Заголовок: Из переписки М. Горь..
Из переписки М. Горького с сыном ("Максом" - Максимом Пешковым), из письма Макса отцу (1918, отправлено "после проезда Вятки", по дороге к Барнаулу):
"Недавно встретили поезд из Барнаула, груженный хлебом и овсом. В Барнауле белый хлеб 8 р.-10 р. пуд, черный 6-7 р. пуд, масло 2 р.- 2 р. 50 фунт, колбаса 1 р. 00 фунт. Рябчики, перепела, куропатки 1.50 пара. Тетерева 2 р. пара и глухари пара 5-7 р. Вот какие цены на продукты в Барнауле"
(Мария Людвиговна Новикова: "Тогда решили использовать некоторые санитарные поезда, стоящие без дела на запасных путях железной дороги в Москве для доставки хлеба в голодающую столицу. Три таких поезда №№ 200, 202 и 204 Земского Союза получили правительственное задание отправиться в Сибирь в город Барнаул для достачи хлеба: обменять мануфактуру, полученную с московских фабрик, на хлеб и доставить его в распоряжение Московского продовольственного комитета. Начальником этого отряда назначен был А. С. Новиков-Прибой, а я получила место заведующей хозяйством поезда № 204. На моем поезде поехали в Сибирь сын А. М. Горького Макс и писатель Иван Вольнов. Ранней весной 1918 года все три поезда, друг за другом покинули Москву. В невероятно тяжелых условиях проделали мы долгий и опасный путь от от Москвы до Барнаула и все же благополучно прибыли туда. Здесь мы встретились с саботажем местных властей, которые не особенно торопились отпустить нам хлеб. Выгрузив мануфактуру, они под разными предлогами задерживали погрузку хлеба. Наконец мануфактура была обменена на хлеб.")
"Оригинальное" и конечно очень секретное давнее утверждение американских военных разведчиков опубликовано было лишь в 1978 году на стр. 685 - в издании под названием "United States military intelligence (1917-1927)", том 7 (United States. War Dept. General Staff, Garland Pub., 1978):
Most Jews in Barnaul are thought to be influential commercially or politically. There are three thousand Austro-German prisoners of war there who arc better oil than those in most other camps, and receive attention from Swedish nurses and Danish delegates. Numbers of them are working in mills and factories, and in the country. About one-third of the prisoners are without complaint as to their condition. There are about twenty refugee Polish families, some of whom are very needy, but, according to a statement of the Polish Catholic priest, they can make ends meet. These twenty families desire and deserve repatriation.
Видимо, перефразируя старый афоризм об оценке общества по отношению к детям и старикам, американские военные разведчики оценивали тогдашний Барнаул по положению евреев (занимавшихся коммерцией или политикой), военнопленных (получающих масло) и целых 20-и нуждающихся польских семей...
Разумеется никто в самом Барнауле тогда и не думал, что имеет дело с разведчиками, щедро делясь с американцами информацией - в надежде на получение банковских кредитов:
В течение зимы–весны 1919 г. в крупнейших городах региона состоялась серия встреч между специальной комиссией из США и представителями земств и городского самоуправления. В ходе этих встреч были обсуждены вопросы кредитования на развитие банковской системы Сибири, а также предоставления помощи сельскому хозяйству. Это стало поводом для появления в одном из номеров барнаульской «Народной свободы» пространной статьи «Экономическая помощь Америки земствам и городам Сибири». Акцент в данной публикации делался на размеры предполагаемого денежного вложения США в сибирскую экономику: «Особо стоит вопрос о заключении займа для финансирования проектируемого земско-городского банка Сибири в сумме 10 млн руб. на срок не менее 20 лет с ежегодным погашением. В сфере снабжения Америкой самоуправлений Сибири речь идет прежде всего о снабжении крестьян с/х машинами, орудиями, медикаментами, учебными пособиями и т.п. приблизительно на сумму 600 млн руб.» ("Народная свобода". 1919. 30 марта.) - http://new.hist.asu.ru/biblio/borod4/part2-p34-39.pdf
Отправлено: 29.06.12 15:30. Заголовок: Самара - это, конечн..
Самара - это, конечно, не Сибирь, но с учетом военной "географии" Форума и с учетом названия источника ("Friulani in Russia e in Siberia"):
"В Самаре можно видеть уже и монгольские типы, несмотря на определенную удаленность от Азии. В немногих местах России есть такие красивые и грациозные девушки, как в Самаре… Они одеваются с большой элегантностью, по последней парижской моде, так как в России не чувствуется влияние венской и берлинской моды... Много говорится в наших странах о падении нравов наших девушек и наших женщин. Что же тогда можно сказать об этих женщинах из Самары? Как можно видеть, здесь представительницы женского пола просто с ума сходят от иностранных офицеров. Им было достаточно обменяться взглядами, чтобы понять друг друга без слов. С ними очень просто начать разговор, так как они сами подходят к тебе и предлагают общение. Осматривая вместе с Челла вокзальную площадь, я обратил внимание на двух элегантно одетых женщин, разглядывающих нас исподтишка. Мы, естественно, сделали то же самое. Внезапно женщины приблизились, вступили в разговор и, без долгих преамбул, взяли нас под руку. Заметив слишком пристальные взгляды окружающих, мы решили во избежание возможных неприятностей распрощаться с ними и отправились восвояси". - Камилло Медеот "Фриулане в России и в Сибири", Гориция, 1978. С. 140.
"Иностранные офицеры" (от которых сходили в Самаре с ума представительницы прекрасного пола) - это военнопленные австро-венгерской армии/итальянцы по национальности.
Весна 1917 года была такая же, как все весны в Омске: теплая, залитая солнечным блеском, пахнущая пылью, черемухой и сиренью. Но Пасха той весны была иной, чем за последние годы войны, - и хотя гудели и переливались церковные колокола, даже у нас, молодежи, было смутно тревожно на душе. Старшие, еще так недавно уверенные и сильные, растерялись и потеряли свой авторитет, - кругом все рушилось. Не было Государя, не было главы государства, и оно распадалось. Дни были полны зловещими телеграммами о братаниях на фронте, злобными выкриками на митингах, пакостными памфлетами, порочащими Царскую Фамилию…. Но природа праздновала весну, и мы праздновали Пасху. На третий день праздника, вернувшись домой, я растерялась, увидя ожидающего меня Павлика Толмачева. Он был белокурым, голубоглазым, красивым юношей, с упрямой нижней губой, с грустным баритоном, что и год тому назад, в 1916 году, когда он только что окончил Омский Кадетский Корпус и мы познакомились с ним на пароходе «Михаил Плотников» по дороге в Усть-Каменогорск. …Я еще не забыла той поездки. Он ехал с матерью и сестрой, приезжавшими за ним в Омск, мы ехали к дедушке и бабушке, - мама, я с сестрой и две кузины. Наши каюты были напротив, и мы стали неразлучны. Павлик сразу же стал отдавать свое предпочтение веселой, кокетливой и изящной кузине, и это порядком меня изводило. Моим же спутником оказался белокурый, живой и веселый студент Гильман, ехавший в Павлодар. На пароходе он был душой общества, и хотя я с ним не испытывала скуки, меня бесила великая несправедливость: почему я, дочь офицера, казачка, должна довольствоваться компанией этого еврейчика, в то время, как Павлик, тоже наш казак, ухаживает за «штатской» Ниной, никакого отношения к Корпусу и казакам не имеющей? Если бы не это, то поездка на пароходе была бы чудесной. Мы бродили по палубе, слушали пение пленных австрийцев на корме, наслаждались мерным звуком колес, прохладой реки и запахом медвяных полей. Мы выходили на остановках в яркую пеструю и веселую толпу казачек, продававших овощи, ягоды и пироги, мы рвали цветы, когда пароход останавливался для погрузки дров на пустынном берегу. Иногда по вечерам или днем, когда не было публики в салоне первого класса, я пела там итальянские романсы Дэнца и кузина мне аккомпанировала. У окон собиралась публика, раздавались аплодисменты, и мы сконфуженно покидали салон. А потом, в Семипалатинске, мы пересели на маленький «Святой ключ», Так как вверх по Иртышу из-за малой воды большие пароходы не ходили. Второй класс составляла дамская комната и крохотная столовая, и все пассажиры, мы и большая группа учителей и учительниц, возвращавшаяся со съезда в Омск, разместилась на палубе. Я чувствовала себя в тот день отвратительно: болела голова, знобило, день был серым и неинтересным. Надев свежую нелюбимую шелковую блузку с продольными розовыми, коричневыми и зелеными полосками, вышла и подсела к Толмачевым. Чувствовала себя не в духе, когда криво улыбаясь, сказала: - Терпеть не могу этой блузки,- какая-то арестантская… -Вы и сами похожи на арестантку!- вдруг выпалил Павлик. Я оторопела. Такого комплимента никак я не ожидала…. Но тут Рая лукаво прошептала мне на ухо: - Скажи ему, что он сам каторжник,- переиначивая заглавные буквы с именем Омского Корпуса. Если говорила сестра,- то я уж подавно могла повторить ему в отместку;- а вы – тоже – омский каторжник. Надо было видеть лицо Толмачева! Он вспыхнул, резко вскочил и ушел. День был испорчен совсем. Случилось непоправимое: Павлик, вероятно, знал, что кто-то так называет кадет, и был оскорблен не только за себя, как была оскорблена я, - оскорбление было нанесено всему Корпусу, всему тому родному и мощному, что взросло в его душе за годы пребывания в корпусе, за все, то что он питал к Корпусу, как неотъемлемая, верная частица его. И я посягнула на святость его чувств, посягнула на сам Корпус! Это было ужасно. Даже моя личная обида показалась мне маленькой и нестоящей,- я просто была невоспитанной, - если он был груб, - это его вина, но я не должна была также ему отвечать. К тому же, я оказалась в невыгодном положении: если бы я не ответила, - виноват был бы только он, - а теперь моя вина была большей. Вечером около моей койки появился какой–то молодой человек с повязанным глазом: ему сказали, что я пою, и он предложил составить хор. Так мы вдвоем на носу парохода запели хоровую песню. Тотчас же около нас появились певцы, стали собираться слушатели. Я запевала украинские, казачьи, крестьянские, солдатские песни. Ночь стала совсем темной, река, разрезаемая пароходом, пенилась и мерно плескалась о борт. Краснели и белели бакены и матрос, закидывая шест на дно, однообразно восклицал: «Четыре, четыре с половиной, пять»… Когда мы кончили, Рая познакомила меня с черноглазым, миловидным студентом – медиком, - он ехал из Томска домой. Через час медик смотрел на меня влюбленными глазами, и это несколько компенсировало мне неприятный день. Но ночью мне стало совсем плохо, меня уложили в дамскую комнату. Доктора на пароходе не было. На другой день мы сели на мель, и в открытую дверь я видела Павлика за столом,- он играл в преферанс с угрюмым видом. Передавали, что он был расстроен ссорой со мной,- мать его распекла, говоря, что на мою болезнь могло повлиять тоже. Утром, когда мы подходили к Усть-Каменогорску, и я совсем слабая стояла с медиком на палубе, внезапно подошел Павлик. Он был смущен и просил прощения за свою грубость. Наши каникулы в Усть-Каменогорске были кратковременны. Мы посетили всех знакомых, съездили в деревню, в Ульбинск, и уже оставалось совсем немного времени, до отъезда, когда пришли Павлик и Юзик,- принесли китайские розы, - мне от Юзика, Нине от Павлика. Потом мы побывали на оперетте «Мотор любви», а накануне отъезда ходили на берег Иртыша; Юзик целовал мои руки и прижимал их к разгоряченным щекам. А теперь Павлик сидел передо мной юнкером Николаевского училища. Революция давила его. Павлик был грустен и печален, но пригласил меня вечером пойти в Коммерческое собрание на танцы. Мама была недовольна его приездом, - он ей не нравился. Возможно, что она со свойственной всем матерям тревогой за подрастающих дочерей, боялась его, как человека, который может воспользоваться моей повышенной экзальтацией и влюбчивостью… В Коммерческом собрании было не затейливо, - лампы вместо электричества, низкий потолок и деревянные полы, - но мы танцевали без отдыха. После одного вальса вышли на улицу, Павлик обнял меня за талию и мы молча, без поцелуев, без нежных слов прошлись вдоль Омки. Назавтра Павлик возвращался в Петербург, и в этом прощальном вечере, во всей этой пасхальной ночи, во всей нашей украденной от революции юности, - была какая-то особенная щемящая печаль. Я не ожидала, что мне станет так больно при мысли что он уедет… С нами до Кадетского Корпуса возвращался маленький капитан, знакомый Павлика. Он шутил: «Дети мои, дети мои, - пригласите меня на свою свадьбу»… Мне казалось это диким, - разве мы влюблены? Павлику 18 лет, мне 16, - какая же свадьба? Но когда он ушел и мы поравнялись с Собором, - Павлик немедленно произнес: -Дайте слово Таисия, что через год, когда я окончу училище, - вы подождете меня, и мы здесь повенчаемся… Ночь совсем перешла в утро, когда мы дошли до дома. И тут, чувствуя, что мне страшно остаться без него, я разрыдалась. Он сурово меня утешал, целовал мне руки. Мама открыла мне дверь с ужасом, - почему я плачу, почему так поздно прихожу домой?.. Я ничего не могла объяснить, только плакала и повторяла: «Он уезжает, он уезжает!»… А потом я стала получать от него письма. Юнкера переживали тревожное время, их спешно готовили к выпуску, 1-го августа они должны были кончить училище… Каждый заказал офицерское обмундирование, но было не известно, - выпустят ли их хорунжими или урядниками, которых только на фронт должны произвести казаки по постановлению своих полковых комитетов. В этом была огромная горечь и негодование. В Петербурге было неспокойно, -приходилось бояться даже своих собственных вестовых, которые собирались «перерезать юнкарей». Павлик писал о своей тоске, о желании повидаться со мной и «выяснить все то, что его и меня так томит». Но положение становилось все более и более неопределенным. Летом, когда в Петербурге произошло восстание большевиков и юнкера усмиряли восставших, - я послала ему телеграмму в Дудергоф…. Он не ответил мне, писем я тоже не получала больше… Это меня сразило, и в то же время вызвало гордость: если не отвечает, - не любит, и письма ему мои не нужны, и писать незачем. И все-таки, я страдала, как может страдать девушка, узнавшая взаимное увлечение. Мне было скучно без любви, без нежного внимания ко мне. Но дни стояли слишком тревожные, чтобы можно было думать только об этом, - наступил октябрьская революция, с фронта откатывались армии, в Омске происходила демобилизация полков, и зимой в январе пришел полк Толмачева. Это было 14 января. Я только что вернулась домой с именин, как мне сообщили, что был Павлик, и что в «Вечерней Заре» напечатано мое первое стихотворение. От волнения я опустилась на колени перед кроватью, где лежала газета, и заплакала. Но встреча наша вышла иной, чем я ожидала. В Толмачеве я не нашла ни нежности, ни радости встречи. Или мне казалось, что они могли быть? Я сразу поняла, что в его отношении ко мне не было ничего особенного для него, - что все это я вообразила себе, превратила в какой-то увлекательный, волнующий роман… Но что было для меня самым главным, лично для меня, - Павлик перестал быть тем притягательным человеком, каким он был в утро 15 апреля, когда разлука с ним казалась мне такой нестерпимой. Мое внимание было занято уже другим человеком, намного старше его и намного интереснее и сложнее. Правда, Павлик говорил: «Тасик, я хотел бы, чтобы все было по-старому». Но я уже чувствовала себя освобожденной от любви и жестоко говорила: «Знаете, Павлик, мне все равно было – в кого влюбиться тогда… Знаете,- вечер, танцы…» Я знала, что слова его не ранят, но чувствовала сама, что веселость моя похожа на истерику, - было жаль своего увлечения и так не хотелось сознаться, как глубоко уязвлена его равнодушием. Это было на балу в гимназии, где вскоре раздалась ложная тревога о том, что гимназия окружена большевиками и сейчас будет обыск офицеров. Перетрусив за Павлика, я уже раскаивалась в своих словах. Мы встречались редко, к себе я его не приглашала. Готовилась к экзамену на аттестат зрелости, и тяжело переживала революцию. Снова пришла весна, но какой тревожной была она. Город затаился, ходили слухи о готовящемся восстании, офицеры носили штатское, боясь выстрелов из-за угла, мы прятали ценные вещи, и с трудом доставали продукты. Так наступил май и день моего Ангела. Мама решила пригласить на именины нескольких подруг гимназисток и молодых офицеров, но была против Павлика. Я была в затруднении: его товарищ был приглашен, и было несправедливо не позвать Толмачева. Накануне именин вижу сон: иду мимо Кадетского Корпуса, из-за угла – Павлик. «Здравствуйте,Тасик. А вы знаете? Я сегодня уезжаю»… Он уехал в Усть-Каменогорск… Я была рада, что так легко разрешается затруднение с приглашением, - выразила сожаление, но ничего не сказала про сон… В начале июля Омск был взят белыми и чехами. Наступили дни большого оживления… И вот, через несколько дней после этого, в приемной зубного врача я встретила одного из товарищей Павлика… Едва поздоровавшись, он без всякой подготовки, грубо и враждебно вдруг спросил меня, - знаю ли я о том что Павлик убит? Я вцепилась в ручку кресла, почувствовала, как сжалось сердце. Павлик…Нет, я ничего не знала… Как, где, почему?.. Володя, с непонятной мне враждебностью, даже с каким-то злорадством, сообщил, что в Усть-Каменогорске произошло свержение большевиков, в котором со стороны белых погибло несколько человек, в том числе Павлик… Разве я не получала писем оттуда?... Я молчала, очень, подавленная. Павлика, белокурого, грубоватого, с голубыми глазами, с упрямой губой, которого в письмах называла «глупеньким Павликом», - больше нет. Возможно ли это? Его хоронили с почестью, как героя, на его похоронах рыдали девушки и женщины, его гроб засыпали цветами… -Это вы виноваты, одна вы! – сказал вдруг зло и сильно Володя, и я удивилась, как такой полный добродушный тихоня вдруг может быть таким злым, - если бы не вы, он не уехал бы в Усть-Каменогорск! Вам нужно было удержать его около себя здесь, только сказать одно слово… Он не был бы убит… Это ваша вина!... Обвинение было нелепым, фантастичным… Павлик поехал в Усть-Каменогорск домой, к матери и сестре, - что ему после расформирования полка оставалось здесь делать?... При чем тут я?.. Конечно, если бы он любил меня, - он мог бы, если захотел остаться там, где живет любимая. Тогда я могла бы его задержать… Но он не любил ни меня, никого другого в Омске. Никто не был виноват в его смерти… Но я не оправдывалась перед Володей. Я была слишком подавлена известием, чтобы еще как-то реагировать на обвинения Володи, оправдываться в том, чего не было… Но Володя не поинтересовался, да так никогда и не узнал, что у меня никогда не было права удерживать около себя Павлика.
Отправлено: 30.06.12 03:09. Заголовок: Т.А. Баженова и П.И. Толмачев
Баженова Таисия Анатольевна (1900, г. Зайсан Семипалатинской обл. – 1976 или 1978, г. Сан-Франциско), по мужу Постникова — поэтесса, беллетристка, журналистка Русского Зарубежья. Дочь полковника Сибирского казачьего войска А.Д. Баженова. В эмиграции в Харбине (с 1920 г.) и Сан-Франциско (с 1927 г.). Толмачев Павел Иванович (1898 – 1918) — хорунжий Сибирского казачьего войска. В начале июня 1918 г. один из активистов устькаменогорской тайной военной организации войскового старшины П.И. Виноградского. Убит во время восстания в Усть-Каменогорске в ночь на 10 июня 1918 г. в бою за паромную переправу через р. Иртыш.
Белый, спасибо за ценное свидетельство! Ценность в том, что ранее считалось, что хорунжий П.И. Толмачев был послан в Усть-Каменогорск из Семипалатинска тамошней офицерской проэсеровской организацией поручика Зубарева (Давыдова) для налаживания нелегальной работы в Усть-Каменогорском уезде. Из этих же воспоминаний видно, что П.И. Толмачев выехал во второй половине апреля – мае из г. Омска. Следовательно, если он и был действительно послан какой-то подпольной организацией, то, скорее всего, омской организацией полковника П.П. Иванова (Ринова). Судя по всему, отправился он из Омска в период полноводья, т.е. мог вообще не пересаживаться Семипалатинске с парохода на пароход. Вопрос: а откуда сие сокровище?
Отправлено: 30.06.12 08:29. Заголовок: Рассказ храниться в ..
Рассказ был опубликован в одном из номеров "Вестника ветеранов Великой войны" , на страницах есть штамп Русского центра г.Сан-Франциско. Если нужно могу выслать оригинал в формате PDF.
Все даты в формате GMT
8 час. Хитов сегодня: 476
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
и конечно очень секретное давнее утверждение американских военных разведчиков опубликовано было лишь в 1978 году на стр. 685 - в издании под названием "United States military intelligence (1917-1927)", том 7 (United States. War Dept. General Staff, Garland Pub., 1978): 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума